Union of Translators of Russia

Saint Petersburg Branch

Оригинал статьи находится по адресу:
http://www.venezia-samara.ru/main/italia/jerome.htm

ЖИЗНЬ СВЯТОГО ИЕРОНИМА СТРИДОНСКОГО

Историки условно считают, что с падением Римской империи закончилась история античная и началась история средних веков. Иеронима Стридонского можно назвать не только современником и свидетелем этого процесса. Появившегося на стыке эпох ученого, заложившего основы мышления, миропонимания того, что историки именуют Средними Веками, по праву называют "Отцом-основателем Средневековья". (Cf. E.K. Rand, Founders of Middle Ages) И действительно, трудно назвать мыслителя того времени, который бы столь сильно повлиял на формирование сознания многих поколений. Иероним вырос и сложился на классической античности и до конца своих дней мыслил в латинской литературной форме, но также был самым образованным человеком своего времени в области библейской науки и иврита. Он был не только переводчиком священного Писания, можно смело сказать, что он был практически отцом науки о священном Писании.
Возросший и воспитанный на классической системе образования, он как никто другой среди великих людей эпохи начала христианства придавал большое значение образованию, и мало было таких, кто по-настоящему осознавал, что новому учению совершенно необходимо было показать себя миру не просто как культ, но как культура.

Не будучи философом или теологом в общепринятом смысле этого слова, он был пылким и ярким литератором, историком, географом, лингвистом, полемистом и широко образованным и усерднейшим комментатором - ученым громадного масштаба. Никогда не увлекаясь отвлеченной схоластикой он был максимально приближен к жизни, абстрактным категориям предпочитал реальную историю, далекий от ментальных спекуляций был предельно практичен в лучшем смысле этого слова и максимально устремлен к духовной стороне действия.

Он никогда не цеплялся за абстрактные понятия именно потому, что подсознательно всегда чувствовал, что все человеческие интеллектуальные построения будут всегда бесконечно далеки от истины и будут только детскими игрушками. Не в этом смысле говорило писание: "станьте как дети". Оно призывало очиститься душой и детски возрадоваться чуду, а не искать причины этого чуда. "Гораздо лучше говорить просто о предметах истинных, чем красноречиво о ложных," - напишет впоследствии сам Иероним.

"Сочинения его, - пишет преп. Иоанн Кассиан, - сияют по всему миру как священные светильники, он муж как учености обширной, так и испытанного чистого учения, учитель православных". (De incarnatione lib. 7) Однако в характере его было столько неоднозначности, столько он успел нажить себе врагов при жизни, столько успел возбудить споров о себе, что понятно, почему некий папа эпохи Возрождения, глядя на одну из бесчисленных картин, на которой Иероним был изображен как истощенный постом и бдением аскет, бьющий себя в грудь камнем, воскликнул: "О Иероним! Если бы тебя однажды не увидели в этой позе, ты никогда не попал бы на алтари церкви!"

И действительно, трудно найти столь далекого от елейной святости святого. Он никогда так и не научился усмирять свой бурный темперамент, свой совсем не отшельнический пыл. Страсти вокруг имени Иеронима разгорались почти в каждую эпоху, именно потому, что сам он был натурой противоречивой и страстной. Как последователям, так и противникам своим он давал множество аргументов, сам ни мало о том не заботясь. Он просто жил и действовал, смело оставляя потомкам на критическое рассмотрение свои недостатки и достоинства. Ученые и писатели эпох Ренессанса и Реформации затевали о нем самую яростную полемику, в основном расхваливая или критикуя друг друга попутно с предметом своих сочинений. Не оставил его и просвещенный XIX век - мнения превозносящие и умаляющие по-прежнему лились широким потоком. Однако на все упреки, обращенные к этому неистовому отшельнику можно ответить словами греческого мудреца Солона. Когда его спросили, хорошие ли законы он дал афинянам, Солон ответил: "Может быть законы и не самые лучшие, но они лучшие из того, что могут воспринять афиняне".

Отжившая Римская империя породила тип людей, сознание которых необходимо было кардинально переориентировать, нужно было создать новый образ мышления, новую форму жизни и внутреннего бытия, ведущего к Бытию Высшему. Для этого приходилось использовать как инструмент язык той эпохи и классический латинский стиль, которым Иероним владел в совершенстве - просто для того, чтобы быть понимаемым теми, кто считал себя цветом эпохи и имел политическую власть. Но в эту внешнюю форму нужно было вливать уже содержание совершенно новое, живое и жизнедательное, давно уже утерянное классическими формами. Христианское учение нужно было вывести из европейских подземелий, религию рабов необходимо было сделать религией господ, завоевав сознания "просвещенные" и классически отстроенные. Однако сделать это можно было только не ставя это самоцелью, искренне, огненно и устремленно. Для такой роли судьба предназначила Иеронима Стридонского.

Популярность его была во все дни раннего и позднего средневековья столь велика, что иконография его выглядит как история средневекового просвещения, живописи и гравюры. Перуджино и Вероккио, Леонардо и Рафаэль, Эль Греко и Тинторетто, Рубенс и Ван Дейк - все с любовной тщательностью выполняли портреты Иеронима - монаха, ученого, учителя. В самых первых печатных книгах эпохи возрождения содержались мастерски выполненные гравюры Кранаха и Дюрера. Потому нашим современникам знаком этот суровый изможденный старец, которого кажется повсюду сопровождает фигура льва, оживляя в памяти красивую легенду о том, как Иероним однажды встретил страдающего льва с занозой в лапе. Отшельник вытащил занозу, облегчил боль и получил себе на всю жизнь спутника и защитника.

Легенды обладают свойством чудесным образом формировать в веках репутации отдельных людей. Чья-то сверхъестественная интуиция объединила огненный темперамент льва и монаха восточных пустынь, длинная жизнь которого была отмечена многими великими битвами и не раз в этих битвах звучал его грозный и неистовый рык.

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ
Довольно странно, что хотя исторические знания о жизни Иеронима столь подробны и обширны, никто фактически не знает, где и когда он родился. Одни ученые называют 329 год, другие - 331, иные даже 346 и 347. Неизвестно какой он был национальности - различные исследователи называли его то итальянцем, то славянином, то богемским чехом или даже испанцем. Неизвестна точно и дата его смерти.

Известно только, что на границах Далмации и Паннонии стоял некогда город, который разрушили готы в набегах своих на Иллирию и соседние страны. От этого города, называемого то Сидроною, то Стридоном не осталось и следов, по которым можно было бы узнать его местоположение. Только по некоторым письмам самого Иеронима можно судить, что он располагался где-то между Аквилеей и Эмоной. Некоторые предполагают, что Стридон находился неподалеку от современной Любляны в Словении. В этом-то городе за несколько десятилетий до разрушения его и родился мальчик, которого отец назвал Иеронимом. (Греческое Иероним произошло от двух слов: иерос - священный и онима - имя.)

Родители Иеронима исповедовали христианство, к которому в этом городе относились уже многие. Отец его Евсевий был мудрым и честным человеком и более заботился о душе, а не о богатстве, хотя и последнего у него было в избытке. Делу воспитания он уделял достаточно много внимания и окружил детей с самого начала заботой и учением, что позволило самому Иерониму впоследствии написать в одном из писем: "Мы не нарушаем единения церковного, не отвергаемся от общения отцов наших, но с самой корыбели вскормлены молоком православия" (Ep. 39 aut 62).

О матери Иеронима ничего не известно. Он в своих сочинениях не упомянул даже имени ее. Видимо она так рано ушла из жизни, что даже не оставила следа в памяти мальчика. Так он вместе с братом и сестрой остался на попечении отца и бабушки. Отец взял к ним в наставники учителя строгого и сурового, некоего Орбилия, о котором Иероним вспоминал впоследствии в письме к Руфину: "Кто из нас не помнит о детстве своем? Я по крайней мере не забыл о себе, как в детстве моем бегал по комнатам наших слуг, проводил в играх по целому дню, и из объятий бабки моей уводим был пленником к сердитому Орбилию". (Apolog. Adrevs. Rufin. Lib. 1.)

Множество слуг и наставник в доме показывают, что это был не простой и не бедный дом. В письме к Евстохии Иероним упоминает о себе, что он расторг связи с миром, оставил дом, родителей и сродников и к этим жертвам, принесенным ради царствия небесного, присовокупил самую трудную для него - ту, что победил привычку к роскошному столу. (Fp. 18 aut. 22)

С детства имел Иероним верного напарника для игр и друга Боноза. Источники называют его не братом, а другом Иеронима, хотя сам Иероним и пишет о Бонозе: "Господи Иисусе! Ты ведаешь, что он и я росли вместе с самой нежной юности до цветущего возраста, что обоих нас вскормила одна грудь, носили одни объятия. Уже после того, как мы окончили учение в Риме, после того, как странствуя по варварским берегам Рейна пользовались одним столом и жилищем, я первый принял намерение посвятить себя на служение Тебе". (Ep. 1 aut 41) В том же письме он снова говорит о Бонозе те слова, которые по праву можно было бы сказать и о самом Иерониме: "Вот молодой человек, образованный в изящных науках и отличный между сверстниками по своему богатству и знатному происхождению".

Часто пишет Иероним в письмах и о сестре своей, которую нежно любил и горько оплакивал ее судьбу, ибо девушка пережила серьезное нравственное падение. О ней же он сердечно радовался, когда она покаявшись опять пошла путем добродетели. Видимо из-за судьбы сестры был Иероним сердит на тетю Касторину - сестру матери своей - ибо скорее всего недостаток внимания с ее стороны и был одной из причин падения девушки. Кроме этих родственников у Иеронима был брат Павлиниан, который был намного моложе его.

Нравы своего родного города Иероним изображает достаточно темными красками. В одном из писем (Ep. 7 aut 43) он называет отчизну свою "центром невежества и грубости, где не знают другого бога, кроме своего чрева, где занимаются только настоящим, не думая нисколько о будущем и где кто всех богаче, тот и всех святее". "Епископ Лупицин был кормчий слабый и невежественный, который взялся править судном, полуразбитым и заливаемым водою со всех сторон. Это был слепец, который других слепцов вел в яму". Такой город конечно не мог дать не только полного, но даже достаточно хорошего образования и потому Иероним вместе с Бонозом отправляются в Рим - в столицу Империи и учености. Он пришел сюда с умом, жаждущим познаний, с воображением живым и пламенным и с горящим сердцем.

"Вечный Город", как называли его современники, не мог не поразить воображение юношей. Бесчисленные дворцы, обширные амфитеатры, статуи, гробницы, Капитолий, триумфальные арки - сама история смотрела с каждого памятника. Именно здесь для Иеронима началось то образование, которое позволило ему завоевать столь высокое положение среди гуманистов всего мира.

Друзья начали в Риме курс обучения, который преподавался в те времена. На первом месте стояли науки словесные - грамматика и риторика. Поэтов и ораторов читали, разъясняли и зубрили наизусть. Изучали различные диалекты и начала философии. Потом следовал университетский курс, включавший арифметику, геометрию, астрономию и музыку. Далее желающие могли переходить к праву.

Грамматике юноши учились у знаменитого Доната, риторике - у не менее знаменитого Викторина. Последний был настолько популярен, что ему воздвигли статую на форуме Траяна посреди знаменитейших людей Империи. Сыновья многих римских вельмож и сенаторов слушали его уроки, в которых он не только давал правила риторики, но и широко знакомил слушателей с произведениями греческих философов, которые сам переводил на латинский язык. Здесь Иероним впитывал красоту классической литературы. Он научился любить книги так, как любят их ученые, и именно здесь он начал собирать библиотеку, которая потом стала предметом его гордости. Он научился искать самый древний и самый точный текст, и этой привычке суждено было затем расцвести самым пышным цветом, когда у него хватило смелости вопреки давней и уважаемой традиции вернуться к древнееврейскому тексту Библии и утверждать, что общепринятая версия прежнего переводчика была просто делом ума человеческого, а не творением Божиим, как считалось. Иероним-гуманист родился на берегах Тибра.

Иероним гордился полученным в Риме образованием. В своей работе "Chronicon" - летописной истории мира, которую он написал позднее, рассказывая о царях и правителях он упоминает и тот факт, что в 354 году "грамматист Донат, мой учитель в Риме, и теоретик Викторин были знаменитостями своего времени".

Одаренный ученик - довольно редкая радость в жизни учителя и Донат мог быть вполне удовлетворен устремлением и настойчивостью ученика. Иероним хорошо усваивал все, что учитель мог ему предложить. Рвение, с которым он учился, доказывается той легкостью, с которой он много лет спустя мог цитировать, адаптировать и использовать ту литературу, которую изучал, будучи совсем еще юным. Донат слыл авторитетом по Вергилию и Теренцию, преподавались речи и диалоги Цицерона и обширные комментарии к ним, изучались Салюст, Плавт, Лукреций, Гораций, Персий и Лукиан. В трудах Иеронима, даже самых поздних, приводится множество цитат из этих и других древних авторов.

Греческому языку Иероним научился в Риме лишь поверхностно, но впоследствии постоянно совершенствовал свое знание этого языка, особенно в Антиохии и в пустыне. В одном из писем Иероним замечает: "я мог бы привести вам взгляды эпикурейцев, изложенные Лукрецием, или взгляды Аристотеля по перипатетике, Платона по платонизму или Зенона по стоицизму". Он говорит, что настолько был поглощен изучением этих вопросов, будучи юношей, что не может забыть того, что выучил - для этого пришлось бы испить воды из самой Леты. Отсюда видно, что учение в его юные годы доставляло Иерониму очень много радости.

Действительно, Иероним был блестящим учеником по всем предметам, но из всех пройденных начальных курсов более всего повлиял на формирование его сознания именно курс риторики. Подающий надежды оратор учился в римских школах на бесчисленных предписаниях Цицерона и затем начинал применять полученные навыки в письменных трудах и при составлении собственных речей. Это было время, когда поощрялась полемическая практика, примеры которой дошли до нас в трудах Сенеки Старшего. Это были упражнения декламации, когда предметом ее избиралось воображаемое дело, представленное на рассмотрение в суде. Студенту поручалось представлять любую из сторон, дабы он мог оттачивать и совершенствовать свою речь. Учащихся заставляли писать сочинения о предметах, далеких от реальной жизни, а нередко даже опровергать истину и защищать ложь искусной диалектикой и украшенной речью. Сам Иероним впоследствии нередко вспоминал с неудовольствием об этом жалком направлении красноречия как в школах, так и в самом обществе. Казалось, что не было пределов воображению - вплоть до изобретения законов и документов, с помощью которых можно было отстаивать свою "правоту" в присутствии критика-педагога и учеников-студентов, закидывающих вопросами. Это было нелегким испытанием, и будучи уже глубоким стариком Иероним в одном из сочинений пишет, что даже когда голова его была убелена сединой и лишилась почти всех волос, ему часто снилось, что он в изящной прическе и в тоге декламировал в присутствии ритора сочиненное им словопрение, и что пробуждаясь от сна радовался, что уже свободен от этого кошмара. (Apolog. contr. Ruf. lib.1.)

В письме, написанном в 396 году племяннику своего школьного товарища Гелиодора Иероним снисходительно оценивает написанное за двадцать лет до этого свое послание его дяде и признает, что оно было написано в полемическом стиле. "Когда я совсем еще юным впервые оказался в пустыне, я написал дяде твоему Гелиодору письмо, в котором убеждал его присоединиться ко мне. Оно было полно слез и жалоб, чтобы показать ему, какую любовь к нему испытывает его друг-отшельник. Будучи очень юным и только что закончив школы риторики я излагал свои мысли в стиле схоластического упражнения. Но теперь я уже старик, волосы мои поседели, а лоб покрылся морщинами..." В письме были отражены страдания юного Иеронима, расставшегося со своим другом, он использует здесь все заученные приемы - контрасты, сравнения, антитезы и пр. Он изображает печаль и горе родителей, племянников, друзей и слуг, которые будут огорчены отъездом Гелиодора, но он предлагает по-мужски побранить их всех. Даже если его старик-отец ляжет на пороге, истинный христианин должен перешагнуть через него и внять зову пустынного одиночества! Иероним приводит все возможные в этом случае возражения и смывает их все мощным потоком аргументов, примеров и цитат - в результате чего получается речь, которая в школе могла бы заслужить бурные аплодисменты.

В другом сочинении Иероним вспоминает, что иногда ходил в суды, чтобы послушать настоящие словопрения и видел, что красноречивейшие ораторы спорили между собой с таким ожесточением, что оставив само дело начинали ругаться и грызть друг друга едкими остротами. (Comment. in Ep. ad Galat. cap. II.) Эти жалкие сцены возбуждали в нем глубокое отвращение к судебным прениям и когда впоследствии двое друзей его оставили должность адвокатов и судебных ораторов и вступили в иноческое звание, он писал им, что они поступили как умные и образованные люди, что от песьего красноречия обратились к витийству Христову, где все красноречие состоит в том, чтобы уметь молчать перед людьми и говорить чаще перед Богом в тихом излиянии сердечной молитвы. (Epist. ad Minerv. et Alexandr.)

Однако важность этих лет риторического обучения и практики, их влияние на образ мыслей и характер Иеронима вряд ли можно переоценить. В древней римской традиции этот предмет превалировал над всеми другими предметами, которым обучали в школе. Это был реликт времен Республики, когда карьера оратора открывала путь к самым высоким постам в государстве. Но пришло время Империи и то, что было средством, стало самоцелью. Риторические обороты, которые предназначались, чтобы доставлять удовольствие публике, стали краеугольным камнем любой композиции.

Согласно стандартам четвертого века считалось, что все слова - написанные или просто произносимые - надо было выражать по правилам и рекомендациям школ. И несмотря на то, что Иероним, будучи уже в зрелом возрасте, прекрасно видел всю искусственность этой стилизованной и даже неестественной процедуры, все же полученное им в юности образование заставляло его даже при изложении самых возвышенных предметов оформлять мысли и выстраивать аргументы так, как его учили в школе. Периодически повторяющиеся предложения, аккуратно построенные фразы и выразительные эпиграммы слетали с его губ, когда он в спешке диктовал свои письма. Язык риторики преследовал его до самой смерти. Однако это не доказывает неискренности Иеронима, просто он не имел и не знал другого действенного способа изложения мыслей.

Третья часть тройки обязательных наук - диалектика - оказала на Иеронима гораздо меньшее влияние. Он мог по случаю продемонстрировать свое знание тончайших нюансов диалектики, как например, когда он приводит семь способов умозаключений, и клянется, что не читал по этому вопросу ничего со школьных лет, когда был еще ребенком.(12) Он пишет, что узнал, что значит аксиома, что без глагола и имени невозможно никакое суждение, узнал степени соритов и ухищрения софизмов или ложных умозаключений. Но раз узнавши все это в школе он никогда уже по выходе из нее не занимался изучением диалектики.(Apolog. adv. Ruf. lib. I.) В то же время увлекаемый любознательностью Иероним читал сочинения Платона, Диогена, Клитомаха, Крантора, Карнеада, Поссидония, Исагоге или введение Порфирия, комментарии Александра Афродизея на сочинения Аристотеля.

Однако философия для Иеронима была в гораздо большей степени литературой. Он знал мысли древних мудрецов, но никогда не считал нужным строить свою жизнь в соответствии с их идеями. Все побудительные и управляющие силы он черпал в Библии. У него почти не было склонности к размышлениям. Идеи прошлого его интересовали просто как окно, через которое можно было взглянуть на культуру прошлого. У него начисто отсутствовало как стремление, так и способность к абстрактному теоретизированию, софистике - тому, что сейчас назвали бы ментальными спекуляциями.

Богатое воображение юного Иеронима заставило его обратиться к поэзии и он с наслаждением окунулся в красочный мир литературы. Книги Иероним очень любил и приобретал их с удовольствием, частью даже переписывал собственноручно. Так он составил библиотеку весьма обширную, а когда решил оставить мир и посвятить себя целиком духовной деятельности, то так и не смог расстаться с книгами, которые собирал со столь большими усилиями. Эта любовь к книгам не оставляла Иеронима во всю жизнь его. Для приобретения их он не щадил никаких издержек, и самым дорогим для него подарком со стороны друзей была хорошая книга или рукопись, которой недоставало в его библиотеке. "Сделай мне удовольствие, - пишет Иероним к другу своему Флоренцию, - доставь мне списки книг, которых нет у меня и которых реестр прилагаю здесь. Ты знаешь, что размышление о законе Божием есть истинная пища для души христианской. Ты любишь оказывать гостеприимство другим, утешать их в горестях, помогать им в нужде, но для меня все эти услуги заменишь тем, что окажешь мне милость, о которой прошу". (Ep. 3 aut 6.)

Но однако при всех этих ученых занятиях Иероним не смог избежать соблазнов юности, когда кровь кипит в жилах, сердце пленяется вольностью, а неопытный рассудок так слаб и малоспособен к управлению волей. Блаженный Августин, вспоминая о своей юности писал, что кроме естественной в нас наклонности ко злу есть еще, особенно в юношах, гибельное соревнование, соперничество в пороке, когда друзья кричат: "пойдем туда-то, сделаем то-то", тогда кажется нам стыдно отстать от них в бесстыдстве (S. Augustin. Confession 11.9), и юноша стремглав бросается в бездну греха. Так говорил блаженный Августин. Иероним, хотя провел и не столь бурную юность, познал однако на собственном опыте, как трудно бывает оказаться предоставленным самому себе и соблюсти себя чистым среди соблазнов большого города. Со смирением исповедует он о себе, что живя в Риме, он увлекался иногда вихрем шумных веселостей и уязвлял ноги свои тернами широкого пути. В письмах к друзьям он часто припоминает о падениях своей юности. Если впоследствии он очень высоко превозносил невинность, то не потому, как он сам говорил, что ему удалось соблюсти ее, но потому, что проникнут был глубочайшим удивлением к такому благу, которым сам он не обладал. Он справедливо признавал за верх искренности и прямоты хвалить в других то, чего сам не имеешь.

Преподавая наставления иноку Илиодору Иероним пишет: "Я даю тебе это наставление не потому, чтобы сам я как искусный кормчий сохранил в целости свой корабль и свой груз, и не потому, чтобы не знал, что такое буря. Напротив, подобно человеку, выброшенному бурею на берег я указываю другим пловцам на подводный камень и трепещущим голосом вопию: берегитесь! здесь, в этой бездне, волнуемой непрерывными вихрями, любовь к наслаждениям плоти как некая Харибда привлекает путников и губит их. Там бесстыдство подобно известной Сцилле является под приятным лицом женщины и производит гибельное крушение невинности. Здесь берег, населенный жестокими варварами, там демон со своими клевретами рыщет по морю как пират, готовый наложить свои цепи на всех, кто только подпадет его власти. Будьте же всегда на страже. Пусть море кажется вам таким же тихим, как спокойное озеро, пусть поверхность вод его чуть-чуть колышется под легким ветерком: эта равнина скрывает под собой высокие горы, под нею таится враг, а внутри ее опасность. Приготовьте же ваши снасти, распустите паруса, напечатлейте на челе вашем знамение креста и пусть оно у вас будет вместо реи, потому что эта внутренняя тишина есть истинная буря". (Ep. 7 aut 43 и др.)

Однако Иероним не долго предавался рабству страстей. Горькое раскаяние и глубокие искренние страдания помогли ему смыть нечистоту грехов юности. Однако чтобы полностью погрести в себе плотского человека и избавиться от греховности Иероним решился принять на себя, как он сам говорил, одежды Христовы, то есть св. крещение.

В те времена нередко бывало, что человек, не получив крещения в детстве, отлагал его до зрелого возраста. Заявив о желании принять крещение он сначала проходил испытательный срок в один или два года и в это время назывался оглашенным. Были такие, что ходили в оглашенных всю свою жизнь, откладывая таинство до последних минут, чтобы очищенными перейти в мир иной. И делали так не только язычники по рождению, но и вышедшие их христианских семей. Побуждения, по которым люди откладывали крещение, были самые различные. Одни хотели лучше подготовиться, другие боялись осквернить невинность деяниями бурной юности, третьи же просто цинично отлагали таинство, чтобы иметь возможность вести жизнь вольную и полную наслаждений, а впоследствии, крестившись, безо всяких со своей стороны усилий перейти, как им мечталось, в царствие небесное вместе с теми, кто зарабатывали это царствие ценою трудов всей жизни.

Иеронима крестил папа Либерий в 366 году. Не известно, какие мотивы двигали самим Иеронимом, но ясно, что в цинизме его нельзя было упрекнуть. Скорее это был способ завершить уже начавшийся внутренний процесс разрыва с вольной и распущенной жизнью. Любое действие его было предельно искренним, и сделав решительный шаг он никогда не оборачивался назад, а напротив, стремительно бросался осваивать новые горизонты. С тем же упорством и устремлением, с которыми Иероним занимался светскими науками, он окунулся в изучение наук духовных.

Под самым Римом и под теми равнинами, на которых он возвышается, на огромные пространства тянутся катакомбы - подземелья, образующие собой иной Рим, убежища и первые храмы христиан в тяжелые времена гонений, а также их последние пристанища, в которых покоились останки братьев и сестер. Иероним со своими сверстниками часто посещал эти пещеры и оставил краткое их описание. "Когда я был молод и учился свободным наукам в Риме, то имел обычай вместе с моими товарищами и сверстниками посещать по воскресным дням гробницы апостолов и мучеников, спускаться часто в пещеры, вырытые во глубине земли, в стенах которых по обеим сторонам лежат тела усопших, в которых такая темнота, что здесь почти сбывается это пророческое изречение: да снидут в ад живые (Пс. 54, 16). Изредка свет, выпускаемый сверху, умеряет ужас мрака, так что отверстие, через которое он входит, лучше назвать дырою, нежели окошком. Там ходят шаг за шагом, и окруженным мрачною ночью предстает этот Виргилиев стих: повсюду ужас, и самое молчание пугает душу!" (Hieron. Comment. in Ezechiel)

Решив расширить свой кругозор, узнать нравы иных городов и государств, собрать сказания народов и учения школ неразлучные друзья - Иероним и Боноз - решили оставить столицу и посетить различные римские провинции. Иероним напоминал, что наставления, сообщаемые живым голосом, имеют какую-то тайную силу, которая одновременно и трогает и убеждает, что они, изливаясь из уст искусного наставника, живее поражают ум и сердце слушающих.

Именно во время этих путешествий он заложил фундамент тех научных исследований, которые сделали его знаменитым еще при его жизни. Сначала он побывал в Аквилее - знаменитом и богатом городе в верхней Италии. Находясь близ Адриатического моря Аквилея служила перевалочным пунктом торговли римских купцов с иллирийскими народами и в то же время крепостью Италии против набегов варваров. Многочисленность жителей и богатство их ставили Аквилею в число первых городов Верхней Италии, так что он назывался вторым Римом, Roma secunda. В те времена здесь епископствовал Валериан. В его окружении Иероним обрел много друзей, с которыми вел порой длительную переписку. Там же он познакомился и с Руфином, который вначале был одним из любимейших друзей Иеронима. Вероятно даже, что Иероним жил в том же монастыре, в котором уединялся Руфин. Здесь эти два юных подвижника, равно устремленные к просвещению и добродетели, изучали вместе начала богословия. "О, если бы можно было мне, - писал впоследствии Иероним Руфину, - перенестись к тебе, с какой нежностью я обнял бы тебя! С каким жаром поцеловал бы эти уста, которые некогда вместе со мной воспринимали впечатления заблуждений и потом, вместе со мною же, вновь получали вкус к истине!" (Ep. 1. aut 41.)

Из Аквилеи Иероним отправляется в Галлию, или, как он сказал, на полуварварские берега Рейна и около года прожил в Трире. Город отличался образованностью своих жителей и был особенно важен по своему географическому положению на границе Галлии и Германии. Сделавшись римской колонией он часто служил резиденцией римских императоров, которых необходимость защиты границ от варваров нередко заставляла надолго перебираться в Галлию. Однако великолепный дворец императора Валентиниана меньше заинтересовал его, чем многочисленные монастыри, напоминавшие о жизни в изгнании св. Афанасия. Как и в Аквилее Иероним стремиться познакомиться с монашеской и отшельнической жизнью, увидеть как можно больше людей, исповедующих различные формы духовной жизни.

Непреодолимое любопытство все время заставляло его повсюду заглядывать и везде бывать. Видимо он посетил несколько окрестных городов и селений, и те немногие подробности о путешествии, которые он оставил, рисуют племя дикарей, в котором процветал каннибализм, в другом месте Иероним упоминает об этническом и лингвистическом происхождении одного из народов.

В Трире Иероним занимался науками, списыванием книг и изучением местного языка. По просьбе Руфина он собственноручно переписал обширный трактат св. Илария Пиктавийского о Соборах, сочиненный им в 358 году для епископов галльских и комментарии к Псалтыри. Здесь же он серьезно начал изучать труды христианских писателей. Именно во время этого путешествия в Галлию Иероним решил стать монахом и увлек на эту стезю и своего друга Боноза.

Побывав в Галлии Иероним снова прибыл в Аквилею и наверное собирался пробыть там долго, если бы роковой удар не вырвал его из милой его сердцу среды. Причиной этой разлуки, по словам Иеронима (Ep. 150), было видимо падение сестры его, которое нанесло мучительную рану его братскому любящему сердцу. Весть об этом несчастьи принудила Иеронима поспешить из Аквилеи на родину свою, где он к утешению нашел, что благочестивый дьякон Юлиан уже начал извлекать падшую из бездны, в которую увлекла ее юношеская неопытность. Иероним от всей души благодарил его за заботу о сестре и впоследствии из своего пустынного уединения неоднократно писал Юлиану и аквилейским друзьям своим, чтобы они советами и утешением своим поддерживали сестру его на пути добродетели.

Здесь же в Стридоне произошла серьезная размолвка Иеронима с тетей его Касториной. Вероятно он упрекал ее за то, что имея девушку на попечении она не оказала материнского участия в судьбе ее. Видимо местный епископ Лупициан также подвергся упрекам Иеронима. В одном из писем дьякону Юлиану из пустыни своей Иероним пишет об этой семейной драме: "Я весьма обрадовался, узнав, что сестра моя, которая есть твой плод о Христе, утверждается в добродетели. Благодарю тебя, что ты первый сообщил мне эту радостную весть, ибо здесь я не знаю не только того, что происходит в нашем отечестве, но даже и того, существует ли оно еще. Но пусть гидра Испанская (Так Иероним называет епископа Лупицина) грызет меня своими злобными клеветами. Я не боюсь суда человеческого, зная, что должен отвечать за свое поведение пред судьею моим, Господом". (Ep. 6. aut. 37)

Огорчения эти еще более утвердили его в намерении отказаться от всех суетных надежд, которые еще он питал. Более того, он решил отказаться ото всего, что еще хоть немного привязывало его к миру, то есть разорвать и дружеские узы и расстаться с другом сердца своего Бонозом. Он решил отправиться на Восток, в Палестину, к святым местам, чтобы найти там себе надежное убежище, где бы он смог полностью освободиться от мира.

Около шести лет прошло с тех пор, как Иероним покинул Рим и конечно эти годы не прошли напрасно. Но пришло время больших перемен. Расставшись с Бонозом в Стридоне Иероним ненадолго заезжает в Рим, где ранее в спешке оставил свою постоянно пополняемую библиотеку, ибо теперь она должна была следовать за ним на Восток. В Палестину, к святым местам жизни и страданий Господа влекло Иеронима сердце его, возлюбившее Спасителя и ищущее тишину и покой.

ПУСТЫНЯ
Иероним вышел из Рима с четырьмя спутниками. Это были Евгарий, пресвитер Антиохейский, который возвращался на родину, двое мирян и Илиодор, которому предстояло в будущем стать епископом, но пока он был только еще искренним другом Иеронима, которого тот называл не иначе, как братом своим. С большими трудностями спутники прошли Фракию, Понт, Вифинию, Галатию, Каппадокию и палящую Киликию, однако это было не путешествие ради путешествия, ибо путники часто останавливались в местах обитания отшельников и посещали местные монастыри, чтобы увидеть, узнать, почувствовать ту жизнь, которая столь привлекала их теперь.

Наконец после этого тяжелого странствования они вступили в Сирию, как в некую пристань после бурь и кораблекрушений. Однако здесь в Антиохии у Иеронима началась болезнь, причем столь серьезная, что не раз он был на краю могилы. На это тяжкое время Евгарий взял его в свой дом и с отцовской заботливостью ухаживал за ним. Остальные спутники имели еще достаточно сил, чтобы идти далее в Палестину и Иерусалим.

Лишь только здоровье позволило Иерониму выходить, он познакомился с известным Аполлинарием Лаодикийским, который тогда в Антиохии публично разъяснял св. Писание, не обнаруживая пока тех заблуждений, которые впоследствии так возмутили церковь. Это был первый наставник, у которого Иероним слушал уроки о св. Писании в Антиохии. Впрочем, сколь ни высоко он ценил ученость и дружбу Аполлинария, никогда однако же не воспринял от него ни одного заблуждения. "Я слушал, - впоследствии напишет Иероним, - иудеев и еретиков, но ни те, ни другие никогда не были для меня правилом веры. Рим и Григорий (Назианзен) - вот источники моей веры и моего учения!" (Ep. 41. aut. 65)

Пресвитер Евгарий, опасаясь чтобы усиленные занятия не расстроили еще слабого здоровья Иеронима, отправил его в родовое свое поместье Марония недалеко от Антиохии. Здесь он доставлял Иерониму все необходимое не только для отдыха и укрепления здоровья, но и для работы, нанимал ему писцов и переправлял ему корреспонденцию, что он делал и впоследствии, когда Иероним был в Халкидской пустыне. Здесь Иероним помимо остального работает над совершенствованием своего греческого языка, ибо не считал знание его достаточно хорошим.

Укрепив здоровье Иероним возвращается в Антиохию, где продолжает изучать св. Писание под руководством Аполлинария. Устремленный к подобным занятиям он решил сделать опыт изъяснения на какую-нибудь книгу Ветхого Завета. Для этого он избрал самого краткого из пророков - Авдию, комментарии на которого и написал - не для того, чтобы похвастаться остротою ума и живостью воображения, но скорее, чтобы узнать, насколько он преуспел в изучении Писания. Вот как он сам спустя тридцать лет отзывается об этом первом своем опыте:

"Когда я был юн, то и говорил по-юношески, и судил по-юношески, и отзывался по-юношески, но когда стал мужем, то отказался от всего, к чему привязан был в юности. Если апостол простирался вперед и каждодневно забывал заднее, дабы устремляться к совершеннейшему и покоряться слову Спасителя, воспрещающего тем, которые возложили руку свою на рало озираться вспять, тем более я, который не достиг еще мужеского совершенства, в меру возраста Христова, не могу ли надеяться, что мне простят ошибку, которую сделал я в молодости моей, когда увлекаемый сильным жаром к изучению Писания отважился предпринять изъяснения пророка Авдия в смысле аллегорическом, ибо еще не достаточно изучил смысл исторический и буквальный. Я имел тогда пламенное желание уразуметь таинственный и фигуральный смысл Писания, и читая в Евангелии, что все возможно верующему, я забывал собственную неспособность и не думал, что различны дарования в церкви, а не все обладают одинаковыми дарами. Полагаясь на свои познания в словесности и в науках человеческих я мечтал, что могу прочесть запечатанную книгу. Столько-то было во мне неразумия и безрассудства, что я питал дерзновенную надежду с успехом изъяснить эту книгу, тогда как восемьдесят старцев и таинственные животные, исполненные света, сходили с престолов своих, чтобы повергнуться перед агнцем и воздать ему славу исповеданием собственного неведения! Господь еще тогда не повелел мне возвещать слово свое, да и я еще не мог надеяться о себе, что приобрел уже силу разумения через исполнение Его заповедей, я даже забыл это слово Евангельское: блаженны чистые сердцем, ибо те Бога узрят (Мат. 5, 8). Наконец, уста мои еще не были очищены горящим углем, взятым с алтаря и Святой Дух еще не разогнал мрака прежних моих заблуждений, а я однако же имел дерзновение сказать с пророком: се аз есмь: посли мя (Иса. 6, 8)

Я думал, что этот первый опыт скудного ума моего оставался неизвестным и сокрытым в шкатулке моей. Я предназначал это столь несовершенное творение в жертву огню. Как же изумился я, когда увидел экземпляр его в руках одного молодого человека, который пришел из Италии и был почти тех же лет, каких был и я, когда писал это изъяснение! Он хвалил то, чего я стыдился, и до небес превозносил таинственный смысл, какой находил я в словах пророка, между тем как я стоял с поникшими к земле очами, чтобы скрыть краску стыда, разлившуюся по моему лицу.

Что же? Разве должен я совершенно осудить опыты юности моей? Нет, не таково мое намерение. Я знаю, что на устроение скинии приносили не одно только золото, но и материи из козьей шерсти. И в Евангелии мы читаем, что и приношения богачей не были так приятны Богу, как две лепты бедной вдовы. Так и я в юности моей подал то, что только имел тогда, да и теперь Господу воздаю все успехи, какие сделал в течение многих лет: ибо помню, что по Его благодати я есть то, что есть, хотя в то же время признаюсь, что я с великой тщательностью изучал Писание в продолжении тридцати лет, протекших со времени моего первого опыта. Я обрел милосердного Отца, который с любовью приемлет блудных сынов, возвращающихся к Нему, и не ожидая, когда они приблизятся ко вратам, сам выходит к ним навстречу, дает им перстень и прекрасную одежду, которую для них изготовил. И тогда как старший сын негодует и досадует на это, когда осмеливается упрекать их за прошедшие заблуждения, в это время ангелы небесные возглашают гармонические песни и радуются о спасении кающихся.

Впрочем, любезный мой Паммахий, я составил это первое изъяснение таинственное вскоре после того, как мы с тобою оставили школы риторические - в то время как я вместе с моим любезным Илиодором предполагал удалиться от мира и жить отшельником в пустыне Халкидской на пределах Сирии и Аравии. Итак, после того, как творение мое, которое я считал никому не известным, сделалось гласным вопреки моему желанию, я попытаюсь пройти по прежним моим шагам (Это писалось, когда Иероним приступил к составлению нового толкования на пророка Авдию. Praefat. Comment. in Abdiam.), выпрямив падающие и искривившиеся линии. Я тогда был еще очень молод и едва ли умел писать порядочно: рука моя тряслась, пальцы дрожали, когда я писал. Теперь же, если я и не сделал никаких других успехов, по крайней мере убедился в этом прекрасном изречении, приписываемом Сократу: я знаю, что я ничего не знаю..."

Отсюда видно, что Иероним не имел намерения издавать свое первое толкование, которое увидело свет благодаря другу Иеронима Илиодору, который как раз примерно в это время возвратился в Антиохию из путешествия по святым местам. Однако время помогло намерению Иеронима, не сохранив ни одного экземпляра этого опыта.

Илиодор же претерпел достаточно много нужды и возвратился к Иерониму потеряв обоих спутников, которые скончались в дороге. Сам же Иероним теперь хотел только одного - удалиться в пустыню в отшельничество и предаться подвигам аскетической жизни. Он убеждал и Илиодора сделать то же самое и не думать больше о возвращении на родину, но безуспешно: Илиодор все же решил вернуться домой, но просил Иеронима сообщать о своих перемещениях. Он также рассказал о приезде на Восток Руфина, чем немного скрасил другу горечь расставания.

Впоследствии Иероним стал наводить справки и выяснил, что действительно Руфин находится в Нитрийской пустыне у блаженных старцев Памвы, Ора и Макария. Иероним тогда был слишком болен, чтобы навестить своего друга, однако письмами они неоднократно поддерживали друг друга.

Наконец, немного окрепнув здоровьем, Иероним отправляется в сухую и знойную пустыню, раскинувшуюся между Сирией и Сарацинскими землями. Здесь он получил известие, что друг детства его Боноз также удалился в отшельничество, о чем затем радостно написал друзьям: "Вы пишете, что Боноз подобно рыбе уединился посреди вод, а я еще весь покрытый прежними моими беззакониями ищу подобно скорпиону и василиску мест сухих и песчаных". (Ep. 7. aut. 43)

Отсюда же Иероним пишет Руфину о Бонозе то, что вполне можно было бы написать и о самом Иерониме: "Наш общий друг Боноз восходит теперь к небу по этой таинственной лестнице, которую видел во сне Яков. Он несет свой крест, не заботясь об утрии и не озираясь вспять. Он сеет со слезами, чтобы пожать с радостью и в своем уединении возносит того таинственного змия, которого Моисей вознес некогда в пустыне. После этого прекрасного примера добродетели, не мнимой, но самой истинной, пусть греки и римляне перестанут хвалиться перед нами чудесными деяниями или, лучше сказать, химерическими подвигами своих героев. Вот молодой человек, воспитанный вместе с нами в изучении свободных наук и высоко стоящий над сверстниками своим происхождением и богатством, он оставляет мать, отца, сестер и брата, которые нежно любят его, и удаляется на пустой остров, ...ужасающий огромною своею пустынностью, ничего не представляющий взору, кроме утесистых и обнаженных скал. И однако же это печальное место для него рай. Он в этой страшной пустыне не видит никого - ни земледельца, ни отшельника... Здесь-то он одинокий, если только можно назвать одиноким того, кто всегда пребывает с Иисусом Христом, созерцает ту славу Божию, которую и апостолы могли видеть только в уединенном и скрытном месте. Правда он не видит этих больших городов, обнесенных башнями и бастионами, зато сделался обитателем нового града. Тело его покрыто грубою власяницей, но это самая приличная одежда, в которой он может явиться на сретение Иисуса Христа в облаках воздушных. Он не имеет удовольствия любоваться течением ручьев и рек, зато пьет из самого лона Господня воду живую и спасительную. Брось на минуту свои взоры, любезный друг мой, на его пустыню и обрати туда все мысли. Взирая на его труды и подвиги ты легче можешь восхвалить его торжества и победы".

Сирию IV века вполне можно было назвать второй Фиваидой - иноческая жизнь получила там быстрое и обширное развитие. Пустыни, дикие места и горы населялись многими отшельниками, ищущими уединения и освобождения от мира. Главным правилом жизни этих подвижников было отрешение души от мирского зла и размышления о спасении своем и спасении мира. Средствами к этому служили пост, молитва и священные песнопения. К ним также присоединялись некоторыми и телесные труды, чтобы не допускать себя до праздности: в зависимости от местных условий они занимались где земледелием, где изготовлением парусины или власяницы для одежды, где плетением циновок и корзин, которые братия продавала в пользу обителей.

Среди таких братий и решил утвердиться Иероним в своем подвижничестве. Однако в самом скором времени душа его ощутила одиночество и отсутствие друзей, с которыми он так любил делить все - и время, м занятия, и радости, и скорби. Он вспомнил о дорогом друге своем Илиодоре, которого еще в Антиохии просил разделить с ним пустынножительство. Этому-то другу Иероним и пишет одно из самых красноречивейших писем, которое принято было в Риме с таким уважением, что некоторые знатные особы учили его наизусть:

"По той искренней дружбе, которую любовь укрепила между нами, и по чувствам твоего собственного и моего сердца, должен ты судить, с каким усилием и настоянием я старался удержать тебя в пустыне. Это самое письмо, которое я написал к тебе и которое почти изглажено моими слезами, довольно показывает тебе, какой скорбью я поражен был при твоем отбытии и скольких вздохов и стенаний оно стоило мне. Но подобно малому ребенку, которого приемы так милы и приятны, ты своими ласками так умел усладить свой отказ на мои просьбы, что я не знал тогда, на что решиться. В самом деле, что я мог сделать? Хранить молчание? Но я был не в силах управлять своими чувствами так, чтобы уметь притвориться в том, чего желал с таким жаром. Просить тебя с большею настойчивостью?.."

Затем Иероним взывает разорвать все узы мира и крови и изображает все устрашающее, чем может завлечь и погубить его мир и напротив рисует живую картину того, что должно свершиться в день Суда, когда каждому воздастся по делам его:

"Придет, придет день, когда это смертное и тленное тело облечется нетлением и бессмертием. Блажен раб, которого Господь обрящет тогда бдящим! Тогда при звуке трубы народы земные вострепещут, а ты возрадуешься. При виде Господа, грядущего судить мир, раздадутся повсюду плачевные вопли и ужасные стенания, народы, пораженные ужасом, будут бить себя в перси. Цари, некогда и могущественные и страшные, но теперь одинокие и разоблаченные от своего величия, вострепещут пред Судиею. А ты, который всю жизнь проведешь в бедности и во мраке, скажешь тогда в восторге радости: вот Тот, кто распялся за меня. Вот Судия мой, которого некогда видели плакавшим в яслях, покрытым ветхими пеленами. Вот Тот, кто, будучи еще на груди материнской, долженствовал бежать в Египет, Бог от злобы смертного. Вот Спаситель, который некогда был увенчан тернием и облачен порфирою!... Иудеи! Воззрите на эти руки, которые вы пригвоздили. Римляне! Посмотрите на это ребро, которое вы пробили копьем. Посмотрите, не то ли самое это тело, которое, уверяли вы, что ученики Его похитили ночью!

Написать это к тебе, любезный брат мой, заставила меня моя любовь к тебе. Но, чтобы мог ты некогда быть участником в том блаженстве, которое ищущим его стоит стольких трудов, имей мужество и твердость подражать им". (Epist. 5).

Несмотря на тот пыл, который Иероним вложил в это письмо, оно не возымело своего действия. Илиодор остался на родине, но переписка их продолжалась. Продолжалось общение и с иными близкими друзьями, ибо верный Евгарий не оставлял надолго своего подопечного без внимания. Хоть их и разделяло теперь значительное расстояние, однако оно не могло помешать пресвитеру проявлять деятельную заботу об Иерониме и корреспонденция последнего всегда доставлялась очень аккуратно.

Здесь в пустыне Иероним вел жизнь, подобно другим отшельникам, наполненную трудом, постом и молитвою. Наставления об отшельнической жизни, которые Иероним дает некоему Рустику, явно вынесены из его собственного опыта: "Будь всегда занят чем-нибудь так, чтобы демон никогда не находил тебя праздным. Если апостолы, которые могли жить от благовествования, работали своими руками, чтобы не быть в тягость никому, и если они сами подавали милостыню даже тем, от кого имели право принимать телесные блага взамен духовных, ими преподаваемых, почему же тебе не делать самому того, что необходимо тебе? Итак, занимайся плетением корзин из тростника или коробов из ивы, копанием земли, размежеванием сада твоего на отделы, и когда посеешь там овощи или посадишь деревья, то сделай канавы для проведения воды во все места... Прививай дикие яблони, чтобы через недолгое время вкусить тебе от них плод труда твоего. Построй ульи для пчел, которых Соломон предлагает тебе в образец правильной деятельности и от этих маленьких существ поучись порядку монастырскому. Занимайся также плетением рыболовных сетей или переписыванием книг, чтобы в одно и то же время рука твоя приобретала пищу для тела, а душа насыщалась добрым чтением. Человек праздный обычно бывает добычей бесконечных желаний. В монастырях египетских постановлено за правило - принимать только тех, кто способен работать своими руками. Цель этого не только та, чтобы приобретать необходимое для телесной жизни, сколько та, чтобы удовлетворить духовные потребности и не дать иноку время от времени предаваться пустым и вредным помыслам". (Ep. 4)

Конечно как и многим другим Иерониму приходилось бороться с немалыми искушениями: ему вспоминались и дни бурной юности, и милые сердцу друзья, и многое другое, что доставляет много мучений решившемуся на подвиг самодисциплины и подчинения плотского духовному. Желание усмирить эту душевную бурю заставило Иеронима решиться на утомительный, но благодарный по своим последствиям труд изучения еврейского языка. Вот как он сам пишет об этом: "Когда я был молод и жил в глубине пустыни в тесном уединении, то не мог выносить распаления похоти, которая пылала во мне. Сколь ни старался я угасить почти непрерывными постами этот пламень, возжигаемый в плоти моей растленною природой, но тысячи преступных мыслей не переставали поддерживать этот пламень в моем сердце. Итак, чтобы изгнать из моего воображения эти беспокойные мысли я отдался в учение пустыннику из евреев, обратившемуся в христианство, и после того, как вкусил столько наслаждений в живых и блестящих выражениях Квинтиллиана, в глубокомысленном и увлекающем красноречии Цицерона, в естественных и тонких оборотах Плиния, в важном и величественном стиле Фронтона я принудил себя изучать алфавит еврейский и произносить эти слова, которые так шипят и дышат тяжело. Каких трудов стоило мне это изучение! Сколько раз испытывал я непреодолимые трудности! Сколько раз бросал свое предприятие, потерявши всякую надежду на успех, и потом снова принимался за то же, усиливаясь достигнуть цели трудом упорным! Свидетели тому моя совесть и те, с кем жил я тогда. Но наконец, благодарение Богу! я имел радость вкушать теперь сладкие плоды учения, начатки которого казались мне столь трудны и неприятны!" (Ер. 4)

Однако самыми непреодолимыми искушениями для Иеронима неожиданно оказались не влечения плоти, а влечения к изящной литературе. Сколько раз сам он упрекал себя за слишком большое пристрастие к языческой словесности, но от тяжелого крестьянского слога Библии его непреодолимо тянуло к легкому изяществу классического стиля. Это длилось до тех пор, пока однажды во время тяжелой болезни Иерониму во сне не предстал некий грозный Судья, который грозно обличал его за пристрастие к чтению языческих писателей. Там же во сне Иероним дал клятвенный обет никогда впредь не читать подобных книг. (Ер. 18 aut 22) Впоследствии, в 387 году, он напишет: "Более пятнадцати лет ни разу я не брал у руки ни Туллия (Цицерона), ни Марона (Виргилия), ни другого какого-либо языческого писателя, и если что-нибудь из этих сочинений вкрадывается иногда в мои речи, то это не иначе как по темному воспоминанию как бы о давнишнем сновидении".

Однако хотя сначала Иероним и отнесся к этому видению как к посланному от Бога, через много лет он переменил свое отношение и считал его уже обычным сновидением, и клятва, данная во сне, уже не давлела столь сильно над ним. Но и обращения к классической литературе для него уже перестали быть предметом наслаждения и производились не столь часто, а только по необходимости. Так в 384 году одной из своих мирских учениц он запрещает читать языческие книги, но в письме того же года папе Дамасу он пишет, разъясняя притчу о блудном сыне, что под кормом, который ели свиньи, можно разуметь языческую мудрость или ученость, которая сама по себе не научает ни истине, ни святости, напротив только обольщает ум и расслабляет душу. Затем он продолжает: "Эта-то ученость во Второзаконии (гл. 21 ст. 11) представляется под образом иноплеменной жены, взятой в плен. Господь заповедал, что израильтянин, если захочет взять ее за себя, то должен сначала остричь ей волосы и обрезать ногти... Так и мы поступаем, когда читаем философов, когда берем в руки книги языческие: если находим в них что-то полезное, то обращаем в пользу нашего учения, напротив, все негодное об идолах, о плотской любви, о привязанности к мирскому отсекаем... А ныне мы видим, что даже священники Божии, оставивши Евангелия и пророков читают комедии, поют сладострастные слова из стихотворений буколических, держат в руках Вергилия, и то, что в юношах бывает злом необходимости, то делают по преступной страсти к наслаждению". В более позднем письме упоминая ту же притчу об иноплеменной жене Иероним пишет: "Что же удивительного, если и я хочу языческую ученость ради изящества речи и красоты членов сделать из рабы и пленницы израильтянкой? Если все, что в ней мертвого, языческого, похотливого, ложного отсекаю и изглаживаю, и таким образом рождаю от нее чад господу Соваофу? Труд мой служит к умножению семейства Христова".

Кроме обширной переписки Иероним, которая делает его все более известным на Востоке и на Западе, он предпринимает первые опыты написания житий прославленных или напротив неизвестных подвижников, описание жизни которых он предлагает принять за образец и руководство к действию, а не читать из пустого любопытства. Известно жизнеописание Павла-отшельника, которое Иероним ставит первым в ряду житий, написанных много позже.

Однако бури мирские не обошли стороной маленькую обитель в Халкидской пустыне. В это время в Антиохийской церкви обострились разногласия, начавшиеся еще в 330 году, в результате чего в Антиохии оказалось сразу три епископа, каждый из которых отстаивал свою линию, пытаясь заручиться поддержкой тех или иных кругов. Суть их разъяснить было достаточно трудно даже историкам, тем более трудно было их понять современнику, находящемуся кроме того в отдалении от этих событий. Но события эти втягивали Иеронима в свой водоворот - даже туда, в пустынь, чуть ли не каждый день приходили сторонники то одной, то другой враждующей партии и требовали от Иеронима примкнуть к их группировке, вопрошая, угрожая и лишая малейшего покоя.

В одном из писем к папе Дамасу, написанному примерно в конце 376 - начале 377 года Иероним спрашивает, должно ли ему признавать в Боге три ипостаси и с каким из трех епископов надлежит ему иметь общение. В другом из писем Иероним пишет об этих епископах уже совершенно сердито: "Виталия не знаю, Мелетия отвергаю, Паулина не ведаю!" Одному из друзей Иероним пишет: "Не дают мне ни одного уголка в пустыне. Каждый день спрашивают меня о вере, как будто я без веры крещен. Объявляю мое вероисповедание как они требуют - им не нравится. Подписываюсь - не верят. Одного только хотят, чтобы я удалился отсюда... и я теперь бы убежал, если бы меня не удерживала слабость моего здоровья и свирепость зимы... Пусть только потерпят они несколько месяцев, пока не наступит весна, если и это для них слишком продолжительно, то удалюсь тотчас: Господня - земля и что наполняет ее (Пс. 23, 1)".

Итак, как ни прискорбно было Иерониму расставаться со своим убежищем, но пришлось это сделать. Около 378 года он решительно оставил свое уединение, о котором долго потом вспоминал с сердечным сожалением.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В МИР
Оставивши пустыню Халкидскую Иероним возвратился в Антиохию, где пресвитер Евгарий вновь с радостью принял его в свой дом. Этот пресвитер в то время пытаясь примирить враждующие стороны в конце концов стал отстаивать позиции официального Рима и в его лице епископа Паулина. В тесное общение с последним вступает и Иероним. Пустынник произвел на епископа столь большое впечатление, что примерно через год Паулин рукоположил его в пресвитеры, чему Иероним немало противился, имея очень высокое понятие об этом священном сане. Он принял его после многих увещеваний и то только с тем условием, чтобы на него не возлагали пастырских обязанностей священника, а позволили ему вести жизнь уединенную.

В это время Иероним уже имеет опыты жизнеописаний некоторых пустынников, которые начинает публиковать именно в это время. Он также издает подборки писем своих из пустыни и составляет некоторые полемические заметки о различных видах ересей, отстаивая чистоту и единство истинного учения. "Надлежит пребывать в той церкви, которая будучи утверждена апостолами пребывает и доселе, - пишет Иероним, строго отстаивая линию Иерархии. - Если вы услышите, что те которые почитают себя принадлежащими Христу, называются не по имени Господа, но по имени кого-либо другого, например маркионитами, валентинианами и т. д., знайте, что это не Христова церковь, но сонмище антихристово, ибо тем самым, что они явились уже впоследствии, ясно показывается, что они суть те, появление которых предрек апостол. И пусть они не обольщаются, что свое учение утверждают на Писании, ибо и демон говорил кое-что согласно с Писанием. Кроме того сила не только в том, чтобы читать Писание, надо еще понимать его. Иначе, если мы будем держаться буквы, то пожалуй еще выдумаем какой-нибудь новый догмат и станем утверждать, что не должно принимать в церковь тех, кто имеет обувь и две одежды".

В Антиохии, раздираемой битвой партий, Иероним оставался недолго. Он решил, что лучше воспользоваться представившейся возможностью и приобрести более обширные и основательные познания в богословии. Потому он оставляет Евгария и около 380 года отправляется в столицу Восточной Империи Константинополь, чтобы услышать уроки одного из ведущих богословов того времени - Григория Богослова Назианзена. Глубокие знания этого восточного светоча христианства, сильный проницательный ум, блестящее воображение и победоносное красноречие составили ему значительную славу. И так, страстная тяга к знанию привела к тому, что Иероним, будучи уже зрелым мужем, вновь с радостью стал учеником. Во многих сочинениях впоследствии он будет называть Григория своим наставником, учителем и изъяснителем для него св. Писания.

Здесь же в Константинополе Иероним знакомится еще с одной знаменитостью того времени - Григорием Нисским, который прибыл для присутствия на втором Вселенском Соборе. Однако интересно то, что сам Иероним ничего практически не пишет об этом Соборе 381 года, на котором рассматривались проблемы теологии и духовенства.

Здесь в Константинополе Иероним занимается и переводами. С греческого на латынь он переводит Хронику Евсевия Кесарейского, сочинение, излагающее историю народов и государств до времен Константина Великого, первого христианского императора. Причем Иероним не только перевел, ни и во многом исправил и дополнил этот труд, пользуясь Светонием и другими писателями и историками. Он даже продолжил хронику Евсевия до 378 года.

В отличие от прежних переводчиков Иероним решил следовать схеме переноса идеи с одного языка на другой, принятой Цицероном, вместо того, чтобы передавать оригинальный текст, пытаясь переводить его дословно. Этот подход открыл многим совершенно новый взгляд на исторические тексты, а труд Иеронима стал известен и был очень хорошо принят в Константинополе. Более того, друзья стали просить его, чтобы он перевел для них сочинения Оригена, касающиеся св. Писания. На Оригена же ему присоветовал обратить серьезное внимание и Григорий Назианзен, что подтолкнуло Иеронима более активно взяться за дело.

То, что Иероним начал работать с текстами Оригена, коренным образом повлияло на его жизнь и мышление. Эти труды окончательно сформировали его взгляд на Библию, став опорой для его собственной дальнейшей комментаторской работы. Во многих дальнейших трудах Иеронима начинает просвечивать влияние Оригена, его стиль и дух. Иероним переводит четырнадцать бесед Оригена, комментирующих пророка Иеремию и столько же к Иезекиилю. Кроме того и сам пишет небольшой комментарий на одну из глав Исайи.

На какое-то время работа его значительно усложняется из-за болезни глаз, во время которой он практически был лишен возможности видеть. Однако он продолжал работать, хотя теперь с помощью писцов.

В 382 году папа Дамас задумал разрешить Антиохейскую проблему, созвав в Рим восточных и западных епископов. Паулин, епископ Антиохейский, отправляясь в Рим пригласил с собой и Иеронима. Папа Дамас к тому времени заочно уже имел представление о просвещенности знаменитого сирийского пустынника. Познакомившись с ним уже ближе он был восхищен еще более и предложил Иерониму должность секретаря, поручив обширную переписку с восточными и западными церквями и ведение других церковных документов. Это позволило Иерониму не только близко ознакомиться с состоянием дел во всех областях и провинциях, но еще и иметь время для ученых трудов. Папа Дамас также охотно приглашал Иеронима для бесед и с уважением принимал комментарии Иеронима по различным спорным вопросам. Он задавал ему вопросы, поощрял в новых исследованиях и в конце концов настоял, чтобы Иероним пересмотрел древние варианты проповедей и сделал бы их содержание одновременно исполненным истинной веры, и изысканным по стилю.

Папа Дамас тем охотнее пользовался знаниями Иеронима, что увидел в нем человека, способного остановить поток латинских версий книг св. Писания, которые стали появляться повсюду. Как в свое время около полутора-двух столетий назад ходило по рукам огромное количество евангелий, пророчеств и апокалипсисов, среди которых значительными усилиями были отобраны немногие зерна от плевел, так и теперь запад был наводнен многими переводами с греческого языка на латинский, большинство из которых оставляли желать лучшего. Но мало тех искажений, которые были внесены переводчиками - даже каждый переписчик вносил свои поправки! Августин писал, что при появлении рецензии Оригена или Лукиана переводчики и писцы Запада умели из двух рецензий с первого же раза сделать десять новых, а вторые - из десяти сотни. (Августин Epist. 97. ad Hieronimus) Каждая из появляющихся сект имела возможность оправдывать свои заблуждения или просто точку зрения. Так для Иеронима неожиданно определилось четкое и ясное направление всей его оставшейся жизни: он поставил своей целью сделать полный и правильный перевод всего св. Писания, а также написать разъяснения оного.

Все уже соответствовало этой задаче - Иероним в это время уже свободно владел греческим и постоянно пополнял свой иврит, имел обширное знание самого предмета, то есть св. Писания и был уже в серьезном и зрелом возрасте. Тот гуманист и ученый, который формировался в Риме, Аквилее, Трире, Антиохии, в пустыне и в Константинополе теперь встал на уровень задачи, которая сделает его знаменитым во все христианском мире.

Итак, в 383 году Иероним садится за сличение Нового Завета и греческим подлинником. Евангелия в латинском переводе столь сильно различались между собой, что почти невозможно было найти пару переводов, которые были бы схожи, а тексты одних Евангелий зачастую просто перемешивались с текстами других. Сделав такое сличение Иероним исправил смысловые погрешности латинского перевода и труд этот посвятил Дамасу, присовокупив еще десять канонов, составленных Аммонием Александрийским и Евсевием Кесарийским, где производилось рассмотрение общности всех Евангелий и особенностей каждого из них в отдельности.

Нельзя сказать, что эта работа была встречена в христианских кругах с радостью. Напротив, она была принята более чем настороженно. А когда Иероним предпринял исправление латинской Псалтыри, именуемой Римской, перевод которой во многих местах был неверен и невразумителен, то на сей раз труд его уже был принят в штыки, ибо получив к церковному употреблению правленый текст, многие начали вносить обратные поправки, чтобы читать так, как они привыкли. Много лет спустя Иероним сделает новый перевод, более тщательный, которому будет дано название Псалтыри Галликанской, потому что именно эта церковь первая примет его к употреблению. Но и это не последнее обращение Иеронима к Псалтыри, ибо еще через время он переведет его уже с еврейского подлинника.

А пока же Иероним, кроме обширной работы по заданиям папы Дамаса переводит трактат Дидима о св. Духе и две беседы Оригена о Песне Песней, о которых напишет: "Ориген превосходит других толкователей, но он превзошел сам себя в изъяснении Песни Песней. Он так прекрасно объясняет образы и аллегории этой книги, что о нем можно справедливо сказать то же, что говорит о себе невеста - царь ввел меня в чертоги свои (Песнь песней 1, 3)" (Praefat. in homil. in cantic.).

Будучи уже в гуще жизни - в столице Империи и христианского мира - Иероним не только не оставляет принципов своей аскетической жизни, но напротив, получает возможность ее активно проповедовать, ибо круг общения его теперь значительно расширился. Исключительные дарования и просвещенность снискали ему много горячих поклонников, признававших его достойным высшего сана, то есть папства. Сам писал: "Суд едва ли не всех признавал меня достойным высшего священства. Блаженный памяти Дамас говорил моими словами, меня называли и святым, и смиренным, и знаменитым" (Epist. 45 (99) ad Asselam).

Особенно большую популярность снискал себе сирийский отшельник среди отдельных знатных особ, которые стремились получать и применять его наставления. Его влиянию на энергичных и пылких патрицианок откровенно завидовали. Когда полемика Иеронима по богословским вопросам обострилась, противники начали против него кампанию слухов и сплетен. Однако страстная вера и преданность этих женщин, а главным образом покровительство папы в какой-то мере уравновешивали продолжающиеся нападки.

Из горячих поклонниц Иеронима особенно были известны Авентина, которая прославилась пением псалмов на языке оригинала, Марцелла, которая собрала вокруг себя целый круг женщин, требующих разъяснений трудностей, встречавшихся им при чтении Библии, Азелла, которая достигши совершеннолетнего возраста и получив возможность распоряжаться собой, продала имущество, облеклась в бедные одежды и стала вести суровую и аскетическую жизнь. Но, конечно, самое первое место нужно отдать благочестивой Пауле. Оставшись вдовой она искала утешения и успокоения своей души и нашла его в вере. Отказавшись от света и запершись в монастырь она расточала свое богатство на бедных, ухаживала за больными, погребала за свой счет умерших в нищете. Большую радость находила она в наставлениях и беседах Иеронима и побуждала к ним своих дочерей, особенно Блесиллу, которая овдовев начала вести в свете жизнь вольную и исполненную наслаждений. Однако сильная болезнь заставила ее задуматься о вечном, в чем ей усердно способствовал старец. Побуждаемый просьбами благочестивых женщин Иероним написал несколько сочинений по поводу аскетической жизни.

Война слухов, сплетен и клевет усиливалась, а когда после продолжительной болезни Блесилла скончалась, дошло до того, что его стали упрекать в ее смерти. Говорили, что девушка скончалась, ибо не выдержала слишком сурового поста, навязанного ей Иеронимом. Это делалось с целью вбить клин между Паулой и Иеронимом, но опять клевета не возымела успеха.

Другая дочь Паолы, решив посвятить себя духовному подвижничеству, аскетизму и девству, также начала свой путь под мудрым руководством Марцеллы и при наставлениях Иеронима. В конце 384 года старец написал ей письмо, которое представляло собой скорее целый трактат. В нем излагались основные правила иноческой жизни, которые необходимо было исполнять для совершенствования на этом пути. Эти правила, почерпнутые из св. Писаний и трудов известных богословов были изложены со всем пылом его увлекательного красноречия и сопровождались весьма резким обличением образа жизни современных римлян. Иероним не щадил ни одного порока, который встречался ему на пути, он смело обличал монахов и духовных пастырей, которые вели слишком изнеженную и мирскую жизнь, причем его голос раздавался громко и неистово, не оставляя ни малейшей лазейки греху и невежеству. Его критика всегда была убийственной, остроты пылкими и беспощадными, и конечно, "просвещенный" Рим ему этого не простил.

В 385 году папа Дамас скончался на восьмидесятом году жизни после восемнадцатилетнего правления церковью, преемник его Сириций уже не был расположен к старцу - и разразилась гроза, со всей силой обрушившаяся на Иеронима и труд всей его жизни. Все, что раньше было скрытно или отражаемо, теперь вырвалось на поверхность. В нем теперь осуждали все - его взгляд, походку, улыбку, его простоту в одежде и образе жизни. Нашлись даже такие, кто распускал совсем уже непристойные слухи об отношениях его со своими ученицами.

Сначала он смело встретил бурю лицом к лицу, ибо не в его правилах было уклоняться от какой-либо битвы, тем более, что эта битва была за основные положения и чистоту учения, но злоба и ненависть противной партии была слишком велика. Он понял, что полемика превратилась уже в метание бисера перед свиньями. Кроме того в Риме не было ничего, что хоть немного могло привязать его к миру - он не стремился ни к высоте положения, ни к власти, ни к признанию. Потому не нашедший понимания и приятия он спокойно отряс прах этого города со своих ног и вновь удалился в милую сердцу пустыню.

ВИФЛЕЕМСКАЯ ОБИТЕЛЬ
В августе 375 года Иероним простился с Римом и сел на корабль, который должен был его унести далеко от стран западных. Он взял с собой младшего брата Павлиниана, пресвитера Викентия и других иноков, которые последовали за ним на Восток. Кроме того его сопровождали благочестивая Павла и дочь ее Евстохия, которых тоже ничего более не удерживало в Риме. Великое множество приверженцев пришло проводить его в путь.

На пути своем по Средиземному морю он останавливался на Кипре, где дружелюбно был принят св. Епифанием. В Антиохии его с радостью встретил Паулин и затем сопровождал его большую часть дальнейшего пути, не в силах расстаться со старцем. Наконец, среди зимы и жестокого холода Спутники прибыли в Иерусалим.

В этом путешествии Иероним был уже не столько как паломник, сколько как историк и географ. Он хотел ознакомиться со всеми описываемыми в Ветхом и Новом Заветах местах, чтобы облегчить и себе, и другим понимание написанного. Для большего успеха сего мероприятия он пригласил наставником, руководителем и проводником ученого раввина.

После этого путешествия Иероним в сопровождении Паулы и Евстохии отправился в Египет, желая посетить монастыри Нитрийские, славные великими подвижниками. Но главной целью этого путешествия была Александрия. "Я путешествовал в Александрию по той единственной причине, чтобы увидеть Дидима и получить от него разрешение моих сомнений касательно затруднительных мест в св. Писании", (Praefat. Commentar. in Epist. ad Ephes) - пишет Иероним в одном из писем. Будучи уже в очень преклонном возрасте Иероним никогда не стыдился снова стать учеником. Тем более, что учитель был достоин самого высокого восхищения.

Дидим был человеком удивительным. В юности он лишился зрения не успев освоить даже грамоты, но жажда учения помогла ему превозмочь все трудности. Освоив азы он перешел к изучению диалектики, арифметики, геометрии и астрономии. Он имел обширные знания о литературе светской - знал поэтов и ораторов, пояснял мнения философов, изъяснял на память все книги Ветхого и Нового Завета с удивительным знанием предмета. Мало того, он написал множество прекрасных по отзыву Иеронима сочинений - толкования на псалмы, на Евангелия Матфея и Иоанна, на многие книги пророков и т.д. Кажется, что насколько внешний мир был закрыт для него, настолько же внутренний был открыт и светел. И недаром некоторые историки просто забывают о том, что он был слепым, считая его зрячим.

Перед Дидимом преклонялись не только простые люди, но и те, кого история и церковь назвали святыми - Антоний и Афанасий Великий. Предание гласит, что однажды Дидим посетил св. Антония. После длительной беседы Антоний, восхищенный познаниями и проницательностью ума слепого спросил его, не сожалеет ли он об утрате зрения. Дидим ответил не сразу, а только после того как Антоний стал настаивать на ответе, и признался, что еще пока имеет сердечную скорбь об этой утрате. Тогда Антоний сказал: "Удивляюсь, что мудрый человек печалится о потере того, что имеют муравьи, мухи и кошки, и напротив не радуется обладанию такими очами, которыми зрят ангелы и которыми можно созерцать Бога и Его чудный свет".

Впоследствии Иероним напишет: "Уже седина начала украшать голову мою и прилично бы было быть учителем, а не учеником. Однако ж отправился я в Александрию и слушал Дидима и за многое благодарю его. От него я научился тому, чего не знал, да и того, что уже знал я, не испортил его уроками". (Epist. 84 ad Pammach.) Не довольствуясь его устными наставлениями Иероним просил его написать толкования на пророка Осию. Дидим написал это толкование в трех книгах и посвятил его Иерониму. Пробывши в Александрии около месяца Иероним прибыл в Вифлеем, где поклонился яслям и колыбели Спасителя.

Здесь наконец после долгих скитаний и странствований своих Иероним избрал для себя постоянное жилище. Вифлеем, бедное незначительное селение, дал ему то, чего он не нашел ни в одном городе, ни в одной столице Империи. Это тихое убежище он уже не оставлял на протяжении 34-х лет - до самой кончины своей. Тесная маленькая келья, которая едва вмещала Иеронима с его любимой библиотекой, казалась ему земным раем. Пост, молитва, чтение св. Писания и размышление о нем, письма друзьям и опекаемым - вот непрерывные занятия отшельника в первое время пребывания его в Вифлееме. Неподалеку в подобных условиях обосновалась и смиренная Паула с дочерью, где они также начали свою аскетическую жизнь.

Но уединенная жизнь Иеронима продолжалась недолго. Поток людей, шедших поклониться святыне или мечтающих разместиться здесь на постоянное жительство, постоянно возрастал. Так Иероним и Паула основывают здесь мужской и женский монастыри и странноприимный дом. Сделано это было сначала на средства Паулы, а в 398 г. Иероним послал брата своего Павлиниана в Стридон с тем, чтобы он продал там оставшееся от варварских набегов родительское имущество, жилища и земли и вырученную сумму доставил в Вифлеем. Подобные монастыри в самом Иерусалиме основали Руфин и Мелания. Между Иерусалимскими и Вифлеемскими обителями образовалась сердечная и дружеская связь.

Надзор за монастырями доставлял Иерониму немало хлопот и беспокойства, но тем не менее он радостно сообщал своему другу в письме: "Странноприимство в монастыре лежит у нас на сердце и мы с радостью и любовью приемлем всех приходящих к нам, ибо боимся, чтобы Мария, пришедши сюда с Иосифом, не осталась без убежища, и чтобы Иисус, таким образом отринутый, не сказал нам: был странником и не приняли Меня (Матф. 25, 43)". (Apol. adv. Ruf. lib. III)

Но главными для Иеронима были заботы не о пище и крове - он преподавал братии своего монастыря св. Писание, изъяснял его сложные места и наставлял в иноческой жизни. Для подобных бесед в монастыре была создана особая аудитория, в которой впоследствии он будет преподавать не только взрослым, но и детям.

Отовсюду в тихую обитель старца начал стекаться народ. К нему приходили с вопросами и затруднениями, ему досаждали письмами и мольбами, ему приносили сведения о друзьях и противниках, но в то же время благодаря этому он всегда был в курсе последних событий. Не стремясь занять какой-либо официальный пост, он обнаружил, что постепенно становится духовным наставником. Зная о его учености и питая к нему глубокое уважение люди приходили и приезжали отовсюду в надежде услышать наставления Учителя всего Востока, как стали называть Иеронима в скором времени. И это звание было не лестью и не преувеличением. Если просмотреть географию его корреспонденции, то можно понять почему этот вифлеемский затворник, не выходящий за стены своего монастыря, был самым осведомленным о христианской жизни человеком. В течение нескольких лет он пишет много комментариев на различные книги св. Писания - на послания апостолов, на книги Екклезиаста и др. А в 390 году он предпринял труд уникальный по своему характеру - написал несколько пособий к познанию Ветхого и Нового Заветов, долженствующих помочь изучающему в понимании еврейских имен, географических названий, местоположения тех или иных исторических мест. Он составляет в алфавитном порядке список имен, встречающихся в Библии и разъясняет их этимологию, он богато описывает все селения, реки, горы, города и прочие места, упоминаемые в св. Писании, создав практически первую библейскую энциклопедию. Это не собственный оригинальный труд ученого, а переработка уже существовавших трудов подобного рода Евсевия, Филона и Оригена, но сведенные вместе, исправленные, упорядоченные и дополненные эти трактаты слились в поистине уникальное пособие.

Иероним переводит с греческого на латинский книги Дидима о св. Духе, 39 бесед Оригена на ев. Луку и семь трактатов на Псалмы. То, что Иероним замыслил дальше, было еще более значительным. Он решил написать о том, "как и через кого церковь Христова, начиная от пришествия Спасителя до нашего времени, родилась, воспитывалась, возрастала от гонений и увенчалась мучениками, и как перешедши к христианским государям, сделалась больше по могуществу и богатствам, но меньше по добродетелям". (Proleg. ad vitam Malchi) Не известно - то ли намерению этому не суждено было сбыться, то ли труд этот слишком основательно исчез, во всяком случае до нас не дошло ни одного отрывка из сочинения такого рода.

Зато до нас дошли произведения другого плана - Иероним начинает серию жизнеописаний подвижников, чтобы оставить людям на живом примере деяния и подвиги людей славных и благочестивых. Он пишет жизнь монаха Малха, с которым познакомился еще в Антиохии и благочестию которого дивился. Следующим сочинением было житие блаженного Иллариона.

Но затем Иероним начинает новый примыкающий к прежнему цикл жизнеописаний - "О знаменитых мужах" или "О церковных писателях". Цель этого цикла он сам объясняет в предисловии к нему: "Пусть узнают Цельс, Порфирий и Юлиан, эти псы, лающие на Христа, пусть узнают их последователи, думающие, что Церковь не имела ни философов, ни ораторов, ни учителей, - пусть они узнают, сколь многие великие мужи основали, создали и украсили ее, и после сего да перестанут укорять нашу веру в грубой простоте, а лучше да признают свое собственное невежество". (Prolog. ad. libr. de vir. illustr.) В этом сочинении представляется длинный ряд великих мужей первых четырех веков: Пантен, Климент, Сенека, Ориген, Афанасий Великий, Григорий Богослов, Василий Великий, Иоанн Златоуст, Киприан, Амвросий - всего сто тридцать пять имен. Палестина, Египет, Малая Азия, Греция, Италия, Галлия и Испания - и Восток и Запад являются здесь попеременно поприщем обширной просветительской деятельности пастырей и учителей церкви.

Историки впоследствии напишут о недостатках этого труда, о его неполноте и об отрывочности сведений, об ошибках и некоторых непроверенных данных, но все же уважительно заметят, что этот труд был первым в своем роде. Недостатки своего каталога Иероним и сам хорошо осознавал. "Я конечно нахожусь не в таких условиях, в каких были Светоний и ему подобные, ибо они имея под рукой древние истории и летописи могли как бы на обширном лугу сплетать венец своего сочинения. Что же должен делать я, не имея в виду ни одного предшественника, ни иного учителя, кроме самого себя? Известно из пословицы, что всяк сам себе плохой учитель. Пособием мне могли служить только церковная история Евсевия Памфила в десяти книгах, да сами сочинения избранных мною писателей, где местами встречаются сведения об их жизни. Если же какие-нибудь из живших прежде писателей пропущены будут в моем каталоге, то они пусть винят в том не меня, а самих себя, ибо видно они сами скрывали свои сочинения, а я не мог знать того, что не читал. При том же известное другим могло остаться неизвестным для меня в этом уголке вселенной". (Prolog. ad librum de viris illustribus.) Важность такого рода труда вскоре была признана всеми. Этот каталог продолжался последователями и через столетия и наконец охватил период в 600 лет.

В 392 году был закончен перевод Псалтыри с греческого языка на латынь, о котором уже упоминалось ранее, и перевод некоторых других книг Ветхого Завета. До нас мало что дошло из этих книг, большая часть была утеряна еще при жизни Иеронима. В письме к Августину старец жалуется, что большая часть перевода кем-то у него похищена.

Эта потеря не сломила Иеронима и не заставила его ослабить свою деятельность. Более того именно в этом году он начинает обширнейшую работу, которую закончит только через шестнадцать лет - переводит Ветхий Завет с языка оригинала. Для этого он добыл полный еврейский манускрипт, который применялся в вифлеемской синагоге и тщательно переписал его.

Стремление к совершенствованию знаний не оставляло его никогда на протяжении всей жизни. Иероним изыскивал возможности для этого где бы он ни находился. Так и здесь он находит себе учителя - просвещенного раввина Бар Анания - для того чтобы иметь возможность довести до совершенства свой иврит и изучить и халдейский язык. Во избежание преследования со стороны своих единоверцев раввин приходил ночью, почему Иероним называет его в письмах своим ночным учителем. "Какого труда, какой цены мне стоило иметь ночного учителя Бар Ананию! Он боялся иудеев и для меня был другим Никодимом". (Epist. 84 (65)) Ивритом Иероним занимался усердно и постоянно, никогда не оставляя языка, чтобы самому не быть им оставленным. (Ep. CXVIII) Нанимал он и других учителей, о чем пишет: "Так как халдейский язык сроден с еврейский, то я нашел лучшего знатока того и другого языков". (Praefat in Tobiam) "Я помню, что для разумения сей книги (Иова) я купил не дешевою ценой лидского учителя, который между евреями считается первым". (Praefat. in Job. сл. зам. 16. 38. 73) Не только еврейский и халдейский, но и сирийский с арабским были призываемы им в подспорье.

Многие ученые впоследствии будут восхищаться тому стечению обстоятельств, фактов, навыков, скоплением знаний различных областей, собранных в судьбе одного человека. Трудно не увидеть во всем этом некоего высшего предзнаменования и четко означенного предназначения человека. И действительно: Иероним глубоко освоил три основных языка, имел богатейшие знания географа и историка, пройдя с этой целью по всем святым местам, он единственный в те времена имел наставника-раввина, он единственный владел священной оригинальной рукописью того времени, он один пользовался подлинными и цельными гексаплами Оригена - ценнейшим пособием на то время. Но конечно не последним, а первым будет то, что он имел неистовое, неукротимое устремление, которое заставляло его отдавать себя полностью и без остатка любому действию.

В этой работе он не следовал порядку канона, но переводил ту или иную книгу либо по желанию, либо по необходимости, либо по просьбам друзей, и периодически по мере готовности обнародовал эти книги.

Нужно сказать, что у этой работы оказалось достаточно недоброжелателей и откровенных ярых врагов, которые говорили, что он стремится унизить предыдущий перевод и заменить его своим. Укоризны, жестокая брань и даже угрозы посыпались на его голову. Среди противников оказался и Руфин, прежний друг. "Кто кроме тебя поднимал руку на дар и наследие апостолов? - гневно пишет он. - Кто дерзал расхищать завет Божественный, преданный церкви апостолами, залог Духа Святого!" (Invectiv. lib. 2. item. lib. 3) Однако в своем гневном заявлении Руфин не может не упомянуть о том великом уважении, с которым новый перевод принимался в монастырях и городах Палестины.

Опровергая упреки недоброжелателей Иероним замечает: "Люди завистливые считают достойным порицания все, что пишу я. Иногда вопреки совести публично терзают они то самое, что читают тайно. И я вынужден взывать и молиться... Господи! Избави душу мою от уст нечестивых и от языка коварного!" (Praefat. in. Ezdram.) В одном из писем он также свидетельствует, что вовсе не имел намерения изгнать из церковного употребления древний перевод св. Писания, а напротив, хочет, чтобы продолжали и впредь читать и воспевать в церквях Слово Божие по древнему общепринятому переводу, а его новым трудом пользовались частным образом для более легкого уразумения смысла священных книг.

Были еще и другие мнения, направленные против нового перевода - говорили, что появление нового прочтения может поселить брожение в умах верующих и побудить их к различным ересям. Удивительно, что подобные мнения высказывали иной раз весьма просвещенные и известные люди. Блаженный Августин считал это предприятие бесполезным и даже опасным: "Латинские церкви будут разногласить с греческими, между тем пререкатель легко обличается, когда представляют греческую книгу, то есть на языке известном. Каждый поражаясь необычностью в переводе с еврейского близок будет к тому, чтобы обвинять во лжи, но едва ли, а скорее никогда не обратится к еврейским свидетельствам, которыми защищается возражение. А если и дойдут до еврейского, то кто посмеет осудить столько авторитетов греческих и латинских?" (Epist. S. Augustini 87 et. 97. de Avct. Dei. 18, 43) В качестве подтверждения своих взглядов он приводит эпизод - один из многих, показывающий ту обстановку, в которой приходилось работать Иерониму.

Рассказывали, что один епископ, любитель переводов с еврейского текста, отложив Итальянскую Вульгату, сделанную по тексту Семидесяти, и решился в своей церкви ввести в употребление вифлеемский перевод Ветхого Завета. Однажды намереваясь читать перед своею паствой пророчество Ионы, он взял перевод Иеронима, твердо убежденный в его превосходстве. До четвертой главы чтение шло благополучно. В этой главе рассказывается, что Бог для защиты Ионы от солнечного зноя вызывал из земли растение. Перевод Семидесяти говорил, что это была тыква, в переводе Иеронима оно названо плющем, поэтому епископ прочитал - плющ. Но едва он произнес это слово, в церкви поднялся шум: "Нет, нет, это была тыква!" Епископ отвечал, что вероятно в еврейском подлиннике стоит плющ, почему Иероним и перевел так, но шум только увеличивался, а греки, присутствовавшие здесь, надменно указывали на авторитет Семидесяти. Сыпались вопросы, возражения от епископа к народу и от народа к епископу. Последний, чтобы положить конец соблазну, сказал, что спросит об этом у иудеев, но иудеи - то ли по неведению, то ли из желания посмеяться над христианами - объявили, что в еврейском подлиннике стоит тыква. Вследствие этого смущенный епископ уже хотел было уступить мнению народа, но здравые размышления удержали его от этого.

Этот рассказ мог бы вполне остаться среди исторических анекдотов, если бы его не рассказывали друг другу сотни и тысячи раз, если бы он не прошел через каждое письмо того времени среди десятков других подобных вопросов. Иероним впоследствии разъяснил этот курьез. Он посмеялся немного над бедным епископом, который был готов был скорее отказаться от своего архиерейского слова и даже от кафедры, чем обвинить Семьдесят толковников. Иероним объяснил, что ни Семьдесят, ни он не погрешили, различно переводя это слово. Куст, о котором идет речь в пророчестве Ионы - и не тыква, и не плющ. Это собственно иудейское кустарниковое растение с широкими листьями наподобие виноградных. Это растение быстро развивается в деревце держась на своем стволе, а не цепляясь за стволы других растений. Затрудняясь передать это слово на своем языке греческие переводчики Библии назвали это растение тыквой, как Семьдесят, Акилла назвал его плющом. Иероним использовал последнее обозначение, тем более, что кустарник, о котором идет речь, больше похож на плющ, чем на тыкву. Что касается иудеев, на суд которых был вынесен этот вопрос, то они или не были знакомы с растением, или, что вероятнее, - захотели посмеяться над тыквенниками.

Все эти проблемы и эту волну брожения мнений и даже откровенной вражды прозорливо предвидел сам Иероним, когда впервые принял данную задачу от папы Дамаса. Посвящая свой самый первый труд папе он пишет: "Ты заставляешь меня творить новое дело из старого, чтобы среди стольких экземпляров, рассеянных по всему свету сидел я судьею, и так как они между собой разнятся, определял бы, которые из них согласны с греческою истиной. Труд благочестивый, но предприятие опасное - судить о других и быть судимым всеми. Это значит переменять язык старца и седеющий свет возвращать к летам юности. Кто из ученых и неученых, взяв книгу в руки и видя, что она несогласна с привычным вкусом, не станет тотчас кричать: он лжец, он святотатец, он осмеливается прибавлять в старых книгах, изменять поправлять? Но меня утешают два обстоятельства - одно то, что и ты, великий первосвященник, повелеваешь мне это, и то, что самое злоречие может свидетельствовать, что нет правды там, где есть разность". И позже он напишет: "Такова привычка к древности, что даже очевидные погрешности многим нравятся. Хотят лучше иметь красивые списки, чем исправные". (Предисловие Иеронима к книге Иова)

Истина Иерониму была дороже, чем привычные заблуждения множеств, потому несмотря на нападки, интриги и разнообразные ухищрения противников ученый работал день и ночь - сличая, сверяя, выявляя неточности, ошибки, описки, искажения в различных версиях и на разных языках. Некоторые тексты он только правил, иные перерабатывал, но конечно большую часть он переводил с оригинала. "Скажу кратко, - пишет он, - что я не следовал никакому авторитету. Переводя с еврейского я особенно приспособлялся в чтению Семидесяти Толковников (сноска - прежний перевод Библии назывался переводом Семидесяти. По преданию именно столько старцев работали над ним) именно там, где не много отличался он от еврейского. Иногда вспоминал я об Акиле, Симмахе и Феодотионе. Все это для того, чтобы и не устрашить читателя излишней новизной, но однако же не следовать вопреки совести ручьями мнений, оставив поток истины". (Epist. 135. ad sum. et. Fretel) "После труда наших предшественников и мы трудимся в дому Господнем сколько можем. Они толковали прежде пришествия Христова и чего не знали - предлагали в сомнительном виде. Мы после страдания и воскресения Его излагаем не столько пророчество, сколько историю". (Praefat. in Genesin. quaest 19. in Iudias.) "Если у греков после издания Семидесяти, тогда как сияет свет Евангелия, иудей Акила и иудействующие еретики Симмах и Федотион приняты и хотя многие тайны прикрыли коварным толкованием, однако же по экзаплам остаются у церквей и объясняются мужами церковными. Не более ли следует отвергать меня, христианина, рожденного от христиан, носящего знамение креста на челе, меня, которого все старание было - опущенное дополнить, испорченное исправить и тайны веры изложить языком чистым и точным?" (Praefat. in. Job. То же in. Praefat. ad Jesaiam.)

Постепенно люди просвещенные и способные преодолеть стереотипы и привычки также находили в себе силы обратиться к новому переводу. Аргументы Иеронима были столь неотразимы, а знания столь велики, что глаза, не запорошенные ненавистью и личным пристрастием, обращались к новому труду все более охотно. И те, кто по любви к истине, но еще не знакомясь с истиной, сначала говорили невыгодно о труде Иеронима, не только перестали обвинять старца, но стали пользоваться его трудом. Таков был между прочим и блаженный Августин. Инцидент между двумя мужами, которых церковь считает величайшими, был исчерпан полностью, а дружба их и уважение, которое они питали друг к другу, восстановились даже в большем объеме, чем это было ранее. В ответе Руфину Иероним замечает о своем переводе: "Думаю, что неплохо услуживаю моим латинянам, - ибо и греки после стольких переводчиков не гнушаются переведенным с латыни". (Apolog. adv. Rufin. Lib. 2) Действительно греческие церкви теперь уже не гнушались работой Иеронима - и его тексты переводили с латыни на греческий вместо своих, считавшихся ранее оригинальными.

Но полностью и по-настоящему этот поистине великий труд будет оценен только после смерти Иеронима. Перевод будет собран, одобрен и под названием Вульгаты введен во всеобщее употребление, хотя люди опять примешают к доброму делу много своего человеческого. Каждый писец, каждый дерзкий исправитель будет вносить свои поправки, возвращая к привычному, старому, сводя на нет все усилия ученого. Именно перед потомками он оказался беззащитнее всего. При Карле Великом ученый Алкуин принимался за установление текста Иеронима. До XVI века было проведено около десяти ученых рецензий. Понятно, что после всего этого нам очень трудно определить - где же истинно труд самого вифлеемского старца. Однако Тридентский Собор 1545 года объявил, что кроме его перевода всякий другой перевод есть ересь.

Важно, что истолкования на св. Писание у Иеронима были уже неотделимы от переводов. Метод его истолкования был больше похож на научное исследование. Сначала он приводит древний перевод и перевод текста по подлиннику, сличает другие переводы, отыскивает смысл текста в значении слов подлинника, обращается к связи мыслей и к подобным местам писания, иногда для объяснения текста обращается к географии, истории, обычаям, быту древних и т.п. Иероним считал за правило о ясных словах говорить немного, темные объяснять кратко, а на сомнительных останавливаться размышлением. Там, где было ясное пророчество о будущем и особенно о Христе, или в словах догматических и нравоучительных не считал он дозволенным искать переносного смысла. Иероним приводил в толкованиях своих толкования и других и считал за долг иметь в виду иные мнения, а то, чего не принимает церковь, не одобрять. Кроме того он был убежден, что для разумения св. Писания надо молитвою испрашивать просвещение свыше, потому он и сам молился, и убеждал других молиться о благодатном просвещении.

Таковы главные методы, которым следует Иероним. Конечно это вовсе не значит, что все комментарии Иеронима безусловно верные. Это вовсе не значит, что в его трудах нет ошибок, особенно если учитывать ту скорость, с которой он работал - в переводах, в письмах, в изъяснениях и т.д. Это значит только то, что не было человека, более эрудированного, более научно организованного, более подходящего для такой колоссальной поистине титанической работы, которую проделал вифлеемский старец.

Повествование об Иерониме было бы неполным, если не рассказать о нем как о полемисте. Он жил не только в вечности, творя для потомков. Он жил во многом в свое время - вопросами, проблемами, бедами этого конкретного времени, и много им написано того, что для нас уже не кажется актуальным.

Но как полемист он проявился не только издавая памфлеты и брошюры против различных ересей, но и своими письмами. В то время письма лиц, пользующихся большим авторитетом, были не только посланиями от одного частного лица другому, но гораздо более значительным явлением. Эти письма переписывались, размножались, ходили по рукам, зачитывались в различных обществах, заучивались наизусть, служили руководством к действию. Именно письма были излюбленной формой общения Иеронима, как у других беседы или проповеди. И его талант с особой силой разворачивался тогда, когда он вел как бы разговор и не с абстрактной аудиторией, но с конкретным лицом.

Постепенно рушилось все, что он так пылко и сердечно любил. Ушла из жизни Паула. Только зарубцевалась эта рана - новая боль утраты: Евстохия покинула сей бренный мир и перешла в мир вечный. Родной город Иеронима - Стридоны - стерт с лица земли до основания. Пал и Вечный Город - великий Рим - и сколь ни воевал с ним Иероним, называя его распутным Вавилоном, а стонал как ребенок, ощущая как ноги варваров попирают родные сердцу святыни, разрушается великая культура, на которой он вырос, каждую частицу которой любил всей душой. Корона Великой некогда Империи увезена в варварские страны.

С 408 года большими вереницами тянулись беженцы с Запада, принося все новые и новые сведения о горестях великой некогда державы. Пришлось заниматься их обустройством, организовывать быт, питание. Даже обучением занимался Иероним, устроив для детей римлян - обосновавшихся в этих местах беженцев или ссыльных - курсы классической литературы и искусства. Однако бедствия родины столь сильно ранили его сердце, что нередко он прерывал писание своих трудов, не в силах продолжать работу. Нередко он писал в Рим воззвания к покаянию - в письмах или в посвящениях и введениях в свои книги - и каждая строчка в них пропитана сердечной болью.

Воинствующие секты иной раз были страшнее варваров - если последние не смогли достать вифлеемской обители, то первые смогли: в 416 году под натиском пелагианцев киновия Иеронима была сожжена, сам он с братией изгнан и два года скитался по разным обителям, пока наконец в 418 году не вернулся в свою, постепенно восстанавливаемую иноками.

Заканчивалось его прошлое, заканчивалось навсегда... Совсем недолго проживет он в восстановленной обители. В каком году он ушел? В 419 или 420? Сколько ему было лет тогда? Семьдесят? Девяносто? Человечество не знает даже этого. Где погребены его останки? Предполагают, что первоначально они были захоронены в пещере неподалеку от его монастыря, а позднее перенесены в Рим и захоронены под алтарем храма Божьей Матери - Mary Major.

Закончилось его прошлое - и началось будущее, великое, обширное, столь же беспредельное, как и он сам.